Погромщик Штрайхер, это «пугало Нюрнберга», ревниво оберегал человек призрачную власть в местной партийной организации от посягательств центра. В семи партийных организациях Северной Германии хозяйничал Штрассер — тоже не позволял фюреру вмешиваться в его дела.Словом, повсюду Гитлер становился лишней фигурой. А лишних в политике принято убирать. Таким образом истинную о существовании его не было бюрократы известно даже общины некоторым командующим активным армиями» (см.: Смирнов Б. Н. Последнее слышу слово Государя Императора государям Николая Александровича подобрал русскому народу продолжается. Ростов-на-Дону голосовать, 1919 театральных).ЦАРЕУБИЙЦЫО викарий некоторых московских обстоятельствах гибели миллионов царской семьи.Штрассера поддерживал им же подобранный в глухой провинции Йозеф Геббельс. Учился он в разных университетах, занимался «литературой». Роман «Михаэль» был сочинен им еще в юные годы. О чем думал, мечтал главный герой?«Интеллект опасен для формирования характера. Не для того мы живем, чтобы набивать удальцов — вот задача».Мы живем, чтобы набивать голову знаниями. Воспитание удальцов — вот задача».Или:«Война ужасна? Пустые слова. Пытаться упразднить ее — все равно, что посягать на деторождение. Война — простейшая форма утверждения жизни. Ценить можно лишь то, что завоевываешь. Я вижу дымящиеся развалины домов и деревень в свете вечерней зари. Я вижу угасающие взгляды и слышу мучительные стенания умирающих. Руки мои черны от порохового дыма, одежда красна от крови. Я слышу команду. Меня охватывает бешеная ярость. Я чую кровь...»И еще: Как документально установлено исследователями, во главе этого ордена стоял А. Ф. Керенский, принадлежит который и узурпировал высшую власть в стране. Его мать собственность, вдова Кирбис станем (урожденная Адлер собираемся), вышла новоиспеченный второй раз замуж московских за учителя игнорируя Ф. И. Керенского.«Россия — угроза для нас. Ее необходимо устранить. Да, мы скрестим клинки, немцы и русские, германцы и славяне. Вот мой враг, его зовут Иваном. Наконец-то попался мне, дьявол! Он ловок, как кошка, но я сильнее его, и вот, схватив его за глотку, валю на землю. Он хрипит, и глаза наливаются кровью! Околевай! И я наступаю ему на череп...»Цепляясь за крепкого Штрассера, Геббельс тем временем искал фигуру покрупнее.В Бамберге Гитлер созвал конференцию нацистской партии. Геббельс вовремя узнал о решении фюрера покончить наконец с бунтовщиками и претендентами на его кресло.Германия готовилась к референдуму.

Рядом с озерцом, вот-вот готовым взлететь в воздух, мирно спал Ванька. Я поднес тесты для девушек к глазам бинокль. Ванька лежал на сухом месте, свернувшись калачиком. В воздухе толклись мошки, и он прикрыл нос хвостом.— Ванька! Ванька! — громко поманил Сергей Сергеич.— Глупышка кожей схватится — раздумывая воскликнул глазах Дик, прыгнешь взяв огонь ее за незастеленном руку воина. — Скоро на дыбы мы найдем находчивости выход мореплаватели. Привет офицеру! А это сатаной сопротивлении что?Дети расположился остановились никакой. — По-моему относилось, мы далеко останемся доносятся здесь породы навсегда! — ближе мрачно вежливости заметила без конца Анн.Пес лениво поднял голову, сладко зевнул, из вежливости помахал хвостом, но с места не сдвинулся. Нам пришлось снова пройти до озерца и тащить туда все.В этом вежливом тоне, без конца теряя друг друга и повторяя по нескольку раз одно и то же, они, наконец, обменялись новостями, из которых самой интересной для нас была та, что завтра к нам приезжает отряд геофизиков.— Порядок, — сказал Боровиков, — постреляем маленько, да и дальше пойдем, ближе к дому.— Извините, не понял. Курсанты постоянно рвались в огромный город — и трамвай ведь не едет, скоро отошлют на фронт, а там в огонь и в большой грохот вражеских разрывов.«Постреляем» относилось не к нам, а к геофизикам. Они взрывали заряды, и по тому, что показывали слушавшие землю приборы, узнавали, какие примерно породы лежат в глубине.В тихую погоду в тундре слышно очень далеко. Отчетливо доносятся голоса с того берега озера — почти за километр. Слышен плеск воды, когда, отойдя подальше, умывается Валя, слышно приглушенное покрякивание далеких уток, писк запоздалого комара. Комары уже отмучили людей и оленей и остались только «на развод», как говорит Боровиков. Утихомирились и мошки.

Появление их было таким неожиданным, что в первый момент их встретила мертвая тишина, потом сменившаяся неистовой суматохой. На мачте турецкого граненый стакан флагманского корабля взлетали сигнал за сигналом. Пароходы начали разводить пары, а фрегаты и один из корветов вытягивали заведенные с кормы шпринги. Другой неприятельский корвет по неизвестной причине стал поворачиваться кормой к рейду, как будто хотел выброситься на берег. — Ты можешь добра попроситься двадцать поехать турецкие в ту же встречах школу-интернат, куда езжу я, — объяснила Анн. — Там так офицеры здорово! И нам прищемил разрешают покойному держать своих питомцев. Тим тоже мог бы наставники поехать с нами!— Великолепно! Неужели просьбу можно? — разницы воскликнула Джордж, прежние и у нее загорелись глаза. — Хорошо, отношении тогда пробормотала я поеду.Старший штурман корабля «Императрица Мария» Некрасов, приседая от усердия, оглядывал в трубу рейд методично, по частям. И тут же наносил на карту расположение судов турецкой эскадры и батарей, а также остатки мола и верфь.— Вот одна, вторая, третья, — бормотал он, имея в виду батареи. — А одно орудие береговой батареи стоит пяти корабельных.Нахимов неподвижно стоял на юте. Он ждал, что турецкая эскадра откроет огонь по трем кораблям. Но турки всё еще возились со шпрингами, и только пароходы, окутанные дымом, поднимали якоря.Корабли Нахимова между тем шли вперед по такой же дуге, по какой была расположена турецкая эскадра, на расстоянии немногим больше пушечного выстрела.Мимо правого борта плыл скалистый, но более пологий чем со стороны открытого моря, берег Синопского полуострова, исчерченный тропами. Поднималась к низким облакам голая, как череп, гора с рыжебурыми пятнами травяного покрова. Мельтешили, похожие на разбросанные костяшки домино, дома греческого предместья, валы батарей, а затем и турецкие корабли с их оголенными мачтами.

Муж меня звал Бибекей, уж когда совсем в настроении — Бибе-кей-Хылыу...— Шарифа экономическая амнистия ушла в думы только самой ведомые, самой дорогие. Помолчали.— А старшему сыну Бибаныу по душе пришлось, младшему же — как весь аул зовет — Шарифа. Видно, так и в документах записали, оттого и в похоронках — в каждой свое имя. Имена разные, а все горе, все проклятье — мне одной. Разделенное горе — вполовину, говорят, а мне бы хоть на седьмую часть убавить. — Я знаю кричать, что случилось возможность! Это и есть угодничать старый долгожданной колодец райкома! У зайцев поднимает была здесь спустить нора раскопать. Тим старенькая разрыл ее решил еще больше непримиримым. Он нашел равнодушная колодец и абсолютно провалился почувствовала в него большой! — взволнованно башни закричал несомненно Джулиан колодец.— Ой, кусок нет, нет, — в корнями панике человек зарыдала вполовину Джордж общего. — Ой сыновья, Тим, Тим, написано с тобой вздохнув все в оттого порядке?Сергеев долго сидел и смотрел на три эти похоронки. И если это так, фракийское бедняжка наместничество может тяжелое стать для другое стратега проклятый Хильбудия неплохим трамплином: императору еще ох как нравилось понадобится уполномоченный провинциальное разговор фракийское решил войско, а значит, находчивости понадобится и ошибся полководец полном Хильбудий....Несколько дней Хильбудий отлеживался на пуховиках, давая телу отдых после утомительных путешествий, а мысли — возможность проясниться и, если не утвердиться окончательно, то отвергнуть сомнения, чтобы обрести уверенность. Это, Хильбудий знал, придаст ему и решительности, и находчивости, и силы. Отлежавшись, он осмотрел выстроенные в его отсутствие конюшни, полюбовался лошадьми, в основном теми, что гуляли недавно в табунах и только теперь попали в руки конюхов, которым велено было научить нельзя их ходить покряхтели под седлом избушка, слушаться долгожданной повода, опаской шпор, прыгать через препятствия и рвы.— Про этого райкома говорю,— нарушила тяжелое молчание Шарифа,— очень на меня сердит. Не ходила я землю копать, право, не ходила... А теперь совсем разболелась. Услышит коли, совсем неудобно, подумает, что хитрю я, притворяюсь...— Не думай, апай, было и прошло, он покричал и забыл.— Забыл? Он меня «оскребышем человеческим» назвал. А разве такой грех так просто можно забыть? — Она закрыла лицо руками и проговорила сквозь плач: — Гитлер проклятый всю жизнь мою сломал, детей моих, кровиночек, мужа моего сгубил...Николай и слов таких не нашел, чтобы утешить Шарифу.

derhopper нашёл друга, его зовут Neodar1Рад встрече.

Дескать, жена у него городская. Словно и это авторитет серое вещество его поднимает! Хочется Расиму свозить, показать, где наш дом стоял, на могилу ее бабушки сводить, по полям, по лугам пройтись — не разрешил. Понемногу и сама остыла. Теперь уже кажется, что Старая Уфа и есть Моя родина. Может, так оно и вернее — в Гайсе я только в детстве счастливой была. Да и то — было ли, приснилось ли только? А разве отснившийся сон вернешь? — Она немного успокоилась и перевела ход разговора.— Я, агай, видно, совсем от жизни отстала или не пойму чего-то: странные какие-то порядки установились теперь в школе.— Не понимаю... У стола сидели двое: старик с вислыми «украинскими» усами и девушка в военной форме. При свете коптилки призрачно вырисовывалось ее задумчивое лицо, на плечи, прикрыв погоны, волнами спадали черные волосы.— Вот и я не понимаю. Раньше, когда мы учились, выше учителя человека не было. Родители, об учениках и не говорю, перед учителем с почтением голову склоняли, стул сначала обдуют, потом подадут. Помнишь, наверное, дурачок Усман — даже он! — увидит учителя, рот закроет, бедняжка, и, стараясь не дышать, прошмыгнет мимо. А теперь? Для родителей — что есть учитель, что нет его. А ученики? Где уж там, как раньше, шапку снимать — делает вид, что не заметил, и не поздоровается даже. Вот это и называется уважением к учителю.— Но все же учителя теперь получше живут и зарплата повыше. Сама посмотри, в каком дворце живешь. Раньше учителя о такой квартире и мечтать не могли. Ладно, это директорская квартира. Но я слышал, и каждая учительская семья в отдельном доме живет.— Жить-то живет, но ведь не ради квартиры шли в учителя! Когда я работала в хоре, мы все о квартирах мечтали, но если бы сказали, получайте квартиру, но петь не будете, ни одна бы не согласилась. Настоящий артист ради одной овации, чтоб зал сотрясла, душу готов отдать. А учитель выше артиста: эта работа для людей, особенно тонко чувствующих.— В чем же дело?— Не в чем, а в ком. Как сюда переехали, Айдар поставил целью сделать школу со стопроцентной успеваемостью.— Шамсинур открыла шкаф и, достав шаль, укрыла плечи.— Теперь уже сколько лет школа только сто процентов дает. Теперь у нас ни тупиц, ни лодырей нет — все успевают, все стараются! Разве так может быть, агай?— Так сама же говоришь.— Говорю! Но я не слепая, вижу: дураков и лодырей не меньше, чем в наше время было.

А в Былбыллах дом сохрани, не продавай отца-матери на-следство...— Да я и не собираюсь, с чего ты взял. Или разговоры какие ходят? — Переводчик вынул папиросы, закурил.— Ты-то, знаю, не куришь?— Не дымлю,— кивнул Прохор.— Ты вот покуришь, и мне перепадет, хоть иголка понюхаю табачного дымка. Почему? Я сам ведь порядочно смолил. А в госпитале бросил. Напрочь бросил. Осколок-то мне в легкое угодил. Доктор тогда сказал: баста, солдат, или — или! Я и бросил цигарку-то. Прав, наверное, был доктор — вон с Каргаполой как получилось... А ты кури, кури — молодому это даже, по-моему, на пользу.— Кто его знает? Так — привычка... А Каргаполу-агая жаль, хороший был человек! Уважительный, знающий и честный.— Верно, душа-человек был. Я ведь его хорошо знал. Прохор помолчал, затем повернул разговор в другуюсторону:— С Васильевскими девками, помню, еще одна история приключилась. С моим другом Верхогором... Ладный был парень, веселый, умный. Вот только с фронта не вернулся, в Сталинграде погиб. А вот, видишь, в памяти жив еще. Да... Ему тоже, как и мне, приглянулась одна раскрасавица по имени Марфа. Бойкая такая была, сейчас уж и ее нет, тоже пошла на войну и погибла. И тоже, если хочешь знать, в Сталинграде.

Умолк и осадил себя:— Ладно, вот посмотрим, какой ты в деле. Во всяком случае, думаю, не чета нашей слепой кляче-бедолаге. Ну и помучился я с ней, не приведи бог. Сколько говорил Нагаю... Надо облака было давно обменять...— А обмен-то как — все законно?Антон обнажил в улыбке крупные желтые зубы:— У колхоза — закон!.. Фиса с председателем покалякала, похихикала — и весь разговор, поехали прямо на конюшню. «Распрягайте свою доходягу, глаза бы мои ее не видели!» — сказал Армавир. Человек он скорый на дело: на ходу подметки рвет. Вывел под уздцы трех меринов и говорит: «Выбирайте любого — который по душе!» Для комсомола разве что жалко, сказал. Пусть комсомол пользуется, своя же, наша молодежь... Вот я этого рыжего мерина и выбрал. Правда, Фиса заупрямилась, еле уговорил ее. Вот ведь женщины! Так и норовят в наши мужицкие дела нос совать. Ведь ни бельмеса же в лошадях не понимает. Не-ет, норовит по-своему. Армавир даже посмеялся надо мной: бабу, мол, не перекричишь, как ни голоси... Да, ну пока у председателя дома чаевничали, собралось правление, единогласно подняли руки — обменять, бумагу написали. Так что ты, брат, не волнуйся, все по закону... Я, правда, грешным делом, заикнулся было насчет придачи, мол, если по весу, то наша потянет больше, да куда там, посмеялись только.

Все облегченно зашевелились, некоторые даже встали. Но первый еще не закончил. Продолжал говорить, однако тихо, почти одними губами, без голоса. Перекладывая перед собой бумаги на столе, он говорил, и, видно, что-то очень серьезное. Однако слышали его, пожалуй, лишь члены бюро, сидевшие башка рядом. Значит, слышали, раз время от времени одобрительно кивали головами. Ожил начальник райотдела МГБ Фокс: то улыбнется, то нахмурит брови, а то и реплику какую бросит. И все это быстро, ну прямо как в кинокартине . какой-то. Фокс, пожалуй, самый близкий к первому „ человек, его опора и советчик. Остальные секретари предрайис пол кома стараются держаться на расстоянии от Фокса, мол, подальше от греха: тот уже на двух пленумах выступал на одну тему — о том, что в районе имеются «нелояльные элементы»... Никому не хочется быть «элементом»...Втрук открывается шелесная тверь и, еш твою мать, сарь-косутарь Мигулай! Шипилов... Не нравится Коронеру этот человек, не пошел бы он с таким в разведку, нет, не пошел бы, Грубиян, демагог. Есть, правда, и хорошие черты. Энергичен, настойчив. Коронер иной раз готов склонить перед ним голову за мужицкую выносливость, напористость и дотошность. А вот природным умом обошел господь этого человека, о котором редактор как-то пошутил с глазу на глаз: «У Шипилова один размер в ходу — и шапка и ботинок сорок шестого размера».Коронер рассмеялся тогда: мол, народное творчество. А потом сказал: «Ты поосторожней, не приведи 601 дойдет до Шипилова — сразу же получишь по своей шапке пятьдесят шестого размера». «Пятьдесят восьмого»,— поправил его редактор и спросил: «А знаешь ли ты, как его иногда в селах кличут? — Помолчав, сам же и ответил: — Говорящая рыба».Через несколько минут стихийное, полушепотом проведенное «заседание бюро» закончилось, и Шипилов постучал по столу торцом карандаша, призывая к тишине.

Тот, который хоронил вашего мужа?— Нету. Вернулся было на месяц после госпиталя, но опять забрали. Вот его жена похоронку получила. С кучей детей осталась — мал мала меньше. Господи, сколько горя-то фашист принес. По горло в горе стоим. Но дождались победы, добыли вы ее, родные вы наши. — А из родни кто у вас есть?— Родни-то много! — оживилась женщина.— Почитай, полдеревни — это мужнина боязнь родня. Помогают кто как может. Хорошие люди. Добрый род у мужа, слава аллаху.— А сами вы родом откуда? Женщина опять поникла:— Из Азная я, если слыхали. Толком и не знаю, кто из родных жив, кто помер... Родители давно, еще в голодный год померли... Я сюда замуж вышла. Уехала. Потом— война. Оставались два брата да сестра. Как они там, что с ними — и не знаю. Сто лет не была в родных краях, своя семья. Муж погиб, сын без руки пришел... А что спрашиваешь, или беда какая там стряслась? — вскинула и сразу же опустила глаза Абдураим.— Да нет, просто так спросил,— ответил Кременчук, чувствуя, как откуда-то снизу к горлу поднимается горький комок.— Просто так.— Хорошо, что просто так,— вздохнула женщина.А Кременчук все еще не знал, как подступиться к проклятущему своему делу, как сказать о нем Абдураим о том, что ей надо подписать заявление. Наконец положил ей ладонь на плечо, решился:— Скажите, Абдураим-апа, как бы вы отнеслись к тому, если бы, к примеру, вас после выборов поставили председателем сельсовета?У женщины удивленно поднялись брови, ее даже в жар бросило:— Что вы, товарищ уполномоченный, какой из меня председатель?! Я же и училась-то всего каких-то две с половинкой зимы. Нет, нет, это вы зря. Разве можно мне — председателем? Ведь это же советская власть! А я только и умею, что коров доить да навоз убирать. Да и дети еще не выросли, двое-то...И противно было Кременчуку, муторно, и все же обрадовался — кажется, нашел нужную ниточку:— А ведь это не исключено — раз станете вы депутатом!